На великом стоянии [сборник] - Николай Алешин

— Да зачем ей знать? — подхватила мать. — Та же графиня Панина — одинаково не знает про свои луга по всей Костромке от Андреевской слободы до Буя. Обе они сто раз забыли про свои луга, кабы не управляющие. Эти знают, как поживиться от графинь, у коих землищи не перемерять в матушке‑России. Каждое лето приказчики сдают с торгов графские луга косить богатым мужикам нашей волости и графиням‑то наверняка недодают денег больше половины. Сколько их, лугов‑то, круг нас! А чьи? Графские да монастырские. Все гривы и суходолы их, а наши‑то одни болота. Вот ты обмолвилась про Некрасова‑то. Недавно Сайка приносил из городского училища книгу Некрасова, Толстущая! Сам у меня хоть не бойко, а читает. Про наш укос да пашенку зачитал мне из той книги: «По рытвинам, зажоринам трещит крестьянский пуп!..» — до чего верно. Надо так уложить: смешно и обидно за нашу участь…

Сказанное матерью пуще возбудило бабушку Лампию.

— Ты говоришь, толстая книга? Значит, в ней все, что написано Некрасовым. А мне тогда доводилось читать его стихи в небольших книжицах. Графиня Орлова удивилась, что я наслышана о Некрасове. «Откуда, — говорит, — вам известно, где он жил?» — «Дорога‑то, мол, из Ярославля в Кострому ведет через нашу деревню. Грешневская‑то усадьба на пути между тем и другим городом. Огуречники с тех мест каждое лето ездят к нам на базар, зачастую ночуют у наших деревенских. Про самого Некрасова так хорошо отзываются, что и не выскажешь. А вот отца его не хвалят, дурной был, зверь‑барин». Графиня заступилась: «Ну, об этом богу судить, а не им. А знают ли они, да и в вашей деревне, о чем писал Некрасов?» — «Про большое‑то где же знать при такой неграмотности, но «Коробушку»‑то все поют — и на гулянках, и на свадьбах, и в сенокос, как доведется людям сойтись, пока кошевица сохнет». Графиня поморщилась: «Трактирная песня». Я согласилась: «Правда, правда ваша: и в трактирах поют. Душевное слово везде подхватят, оно не залежится. Я, кроме «Коробушки», читала и другие стихи Некрасова». У графини даже брови кверху от удивления: «Вот как! Вы умеете читать? Кто вас обучил?» — «Церковную азбуку растолковала мне покойная матушка по псалтыри, а в нашей, простой, я разобралась сама». — «Похвально, — одобрила меня графиня и спросила на проверку: — Что же запомнилось вам из Некрасова?» — «Как сказать? Все у него хорошо. Ну, ежели на выбор, так — «Тройка», «Смерть крестьянина», «Кому на Руси жить хорошо», «Рыцарь на час»…» Графиня перебила меня: «Рыцарь на час» — головное стихотворение. Не поверю, что вы поняли его и оно затронуло вас». Меня задело: «Отчего же не понять? Он памятью вызывает свою мать и выпрашивает ее, как в писании пророк бога: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови — уведи меня в стан погибающих за великое дело любви!» Слова‑то какие! На века в обличение всем притеснителям, чем бы они ни покрывали свое зло…» Графиня пытливо спросила: «Кто вам доставал сочинения Некрасова?» Я не стала запираться: «Регент нашего прихода в Слободе». — «Молодой?» — «Годов на пять постарше меня». — «Как же вы общались?» — «Запросто. Я пела на клиросе да читала по Евангелию провозглашения. Я знала всю службу и не пропускала по праздникам. Не утаюсь: мы с ним были в самых дружелюбных расположениях». Графиня спросила: «Семинарист?» — «Нет, окончил одно духовное». — «Ну и как же вы просвещались при дружелюбном‑то расположении»?..»

— Какая дотошная! — прорвало мать, слушавшую с обостренным вниманием бабушку Лампию.

— Ах, милая! — воскликнула бабушка Лампия. — Одинаково бабье‑то любопытство, что у графинь, что у нас с тобой. Ничего зазорного у нас с Григорием не было. Про наши встречи тоже никому невдомек. Я приду в церковь часа за полтора до вечерни — он уже дожидается меня в сторожке непременно с книжкой. Вот мы и читали, пока звонарь не ударит в колокол. Читали не только Некрасова, а и Пушкина, Лермонтова… Григорий очень любил стихи и меня втянул. Призналась я графине о своей привязанности к Григорию и наперед видела по ее лукавой улыбке, какой мне будет допрос: «Зачем же покинули своего идеального регента?» — «Так, мол, сложилась наша судьба: он женился на дочери соборного дьякона, там, в соборе, и ведет теперь хор». — «Хорош просветитель! — рассмеялась графиня. — Вскружил девчонке голову стихами и оттолкнул от себя». — «Не он, — говорю, — оттолкнул, а его родители: они духовного звания, а я мужичка, не пара ему. Григорий очень любил меня, подговаривал тайком венчаться с ним, но я не согласилась. Мыслимо ли против воли родителей и без их благословения? За такое меня даже в своей деревне каждый осудил бы». — «В этом я согласна с вами, — сказала графиня. — Нарушать обычаи нельзя». Оттого, что она держалась со мной обходительно, я призналась ей, как на духу: «Горько, — говорю, — мне было от разлуки с Гришей, не знала, куда деваться. Хоть руки накладывай на себя. К тому бы и натолкнуло, если бы не собралась сюда. Батюшка браниться бранился, а знаю, что был доволен: замуж не выдавать, на приданое не тратиться. Жаден он. Да к тому без меня с ним остались после покойной матушки еще два моих младших братчика. Сгинь я — не погорюет». Графиня помолчала, глядя на меня, потом спросила: «А велика ли ваша деревня и как называется?» — «Дворов девяносто будет. А называется Святое. На редкость благолепное название! Всем на удивление, кто ни услышит.

Прежде иначе называлась, но тоже верховно — Оново». Графиня улыбнулась: «Ничего верховного в слове «Оново» нет: оно, просто от местоимения». — «Ошибаетесь, — не удержалась я. — Не от местоимения оно, а от божественного писания. Там сказано: «Во дни оны сотвори господь мир велий». Дни оны — первоначальные дни. И наша деревня первее других была выстроена в Заречье. Кострома‑то тогда еще на той стороне Волги стояла, рядом с нынешним Пантусовым. Ее потом перенесли на левый‑то берег, отвели от всяких набежчиков, коим вольнее было рыскать по правому берегу: меньше рек и болотин».

Графиня на уступку: «Пожалуй, вы правы: я не была в Костроме и не имею представления. А почему деревню переименовали из Оново в Святое?» — «Такое уж вышло произволение, когда приходилось противиться татарам. Как покорили они нас и осели всей ордой на низах Волги, ханы их засылали во все места конников на грабеж и разор. Если бы им уступать везде, не давать острастки да не готовить где придется мстительной погибели, так нам никогда бы не выперститься из‑под татарской неволи. На самую беспощадную расправу и нарвались в ту тяжкую пору эти нехристи за нашей деревней, под самой Костромой. Ехали они к нам из Ярославля левой стороной Волги, где в прилужьях больше корму лошадям. В Костроме княжил тогда брат Александра Невского Василий Ярославич. Он был наслышан о наглых нехристях: им легко доставалась пожива, когда они нападали на занятый люд врасплох, а где мужиков да ратный люд заблаговременно созывал набат, оттуда басурманы убирались не солоно хлебавши. Князь Василий переправился вместе с ополчением через Костромку, к тому месту, где теперь Ипатьевский монастырь, и укрылся в ивняке, которым заросла вся Стрелка. Татары никого не застали в нашей деревне, решили, что все ушли к князю: ни скотины во дворах, ни добра в домах. Послали за озеро доглядчиков. А озеро наше неширокое, зато нутристое, глубокое и похоже на реку. Доглядчики за мостом разделились: один поскакал по открытому берегу налево, другой свернул направо, в дубовую рощу, что начиналась тут же, за мостом, и темнила озеро отражением, а третий припустил прямо по дороге. Невдолге все трое вернулись и доложили начальнику: до конца озера не будет и версты, в роще ни души, только скоргочут сороки, а дорога выводит к реке. За рекой по берегу пасутся коровы и лошади, на взгорке бревенчатая стена, за ней две деревянные церкви, а домов мало. Моста через реку нет: очень широкая. Плоты и лодки на той стороне, там и люди. Татары не стали мешкать, живо на коней. Деревню не сожгли, чтобы себя не выдать. За один дух подоспели к реке, сгрудились всем скопом. С коней долой, туже подседлали их и колчаны со стрелами подтянули себе на спины, чтобы не замочить на плаву. Но только первые тронули коней на воду, на обеих церквах всколыхнулся церковный звон. Из ивняка на всем скаку помчали на татар дружинники князя, охватили их в полукружье. Полетели копья под берег, в самую толпу басурман. Кони татар забились, вздыбились с визгом, сбуривались в воду. Тут при давке, при суматошье да на выброде полегла от мечей княжих воинов чуть не половина татар. Остальные пробились сквозь заслон — и деру от погони. Поскакали к нашему озеру, а мост перегорожен, и жерди горят. За озером уже наши мужики верхом на лошадях: они до времени скрывались за полем, в болотистом ольшанике! Машут кто топором, кто горбушей…»

— Какой горбушей? — не утерпел я, чтобы не остаться в неведении, и подосадовал на себя, что прервал рассказ бабушки Лампии.